РОВЕСНИКИ
19 ноября 2017 года (дата в данном случае чрезвычайно важна!) в Бундестаге прошли мероприятия, посвящённые «Дню народной скорби Германии».
Почему же именно в этот день? А потому, что ровно 75 лет назад, 19 ноября 1942 года началась наступательная фаза Сталинградской битвы, ознаменовавшая окончательный перелом в Великой Отечественной войне советского народа против нацистских захватчиков Третьего Рейха.
Именно там, под Сталинградом, нацистской гадине переломали хребет.
На этом мероприятии,четыре года назад, выступил российский мальчик из Нового Уренгоя, Николай Десятниченко, который с дрожью в голосе рассказал собравшимся в Бундестаге потомкам нацистов о тяжёлой судьбе нацистского ефрейтора Георга Йохана Рау.
***
Солнце! Чистое летнее солнце, пробиваясь лучами сквозь изумрудную листву, шарит своими яркими нитями в самых темных уголках просыпающегося леса. Бриллиантами на ярко-зеленых листьях – капли ночного ливня. Лесная пичуга, потревожив ветку, обрушивает вниз этот бриллиантовый дождь. На секунды он мириардами радуг рождает неземное свечение. Просыпающиеся птицы робко начинают переговариваться между собой – робко пробуют свои голоса, будто боятся разогнать туманную лесную тишину.
Капелька дождя, начав свой короткий, даже по земным меркам путь, - по шершавому стволу старого дуба на изогнутую узловатую ветвь, с ветки – на зеленый лист, - сорвалась вниз. Сверкнув в солнечном луче, она упала на лицо сидящего под деревом человека. Соединившись с мутной соленой слезой, капля оставила на грязной щеке светлую дорожку, подпрыгнула на трамплине юношеского пушка над губой и затекла в черные искусанные губы. Шершавый высохший язык жадно слизал эту каплю соленой влаги.
Он не хотел плакать! Слезы из лихорадочно блестевших глаз бежали сами по себе. Тонкая, от голода ставшая цыплячьей детская шея с огромной оттого головой над замызганным воротом гимнастерки. Всклокоченная шапка давно не мытых и не стриженных волос - седым стогом над изрезанным морщинами высоким лбом. Огромные, черной бездной втягивающие в себя глаза видевшего все в этой жизни человека смотрят в просветы меж веток. Черные глаза купаются в голубизне неба. Если бы не болезненный румянец, чуть пробивающийся через грязь, с белыми дорожками слез, щек, можно было бы решить, что человек умер.
Умер, как сотни и тысячи тех, кто своими телами наполнил новгородский лес. Тех, кого, пытающихся выйти из окружения, сейчас добивали сытые, довольные собой немецкие пехотинцы. Немцы делали это походя, между делом, постреливая из карабинов в еще шевелящиеся, обескровленные ранами и голодом тела – тела солдат, женщин, немощных стариков. В тела детей, обглодавших всю кору с молодых берез. «Зачем слабые рабы? Раб должен быть сильным и покорным!». А эти, даже за секунду до того, как пуля ударит в ослабевшую впалую грудь, как стволы винтовок, поднимают на «хозяев» горящие неприкрытой ненавистью глаза.
Но лежавший под деревом человек был еще жив. Он прощался сейчас с этой такой короткой и такой прекрасной жизнью. Прощался, слыша треск ломающихся веток под сапогами немецких солдат. Смотрел бездонными глазами в бездонное голубое небо, и слезы любви текли по его щекам.
Черные губы сломались в вымученную, похожую на оскал улыбку. Черная рука подтянула к себе ближе карабин с последним патроном. Взгляд упал на перебитые еще неделю назад пулеметной очередью ноги. Они почернели. От них - тяжелый запах гангрены. А, значит, смерти. Он подумал: «Хорошо, что не винтовка, а карабин. Смогу дотянуться рукой. Ног-то уже давно не чувствую».
Близко хрустнула ветка. В просвете кустов мелькнул силуэт в серой курке. Последний взгляд в светлый просвет между листьями. Черные губы шепчут: «Я сам. Не дождетесь». Тугой ход спусковой скобы дает отсрочку, чтобы остановится. Щелчок, вспышка, тугой ход пули по блестящим нарезам ствола. И, как избавление, мысль: « Я свободен!».
На выстрел из кустов, с опаской озираясь, вышел молодой немецкий солдат с ефрейторской нашивкой на рукаве. Откинув с чисто выбритого лица противомоскитную сетку, без которой тут вообще нельзя ходить, хлебнув рома из солдатской фляги, немец долго, с непониманием смотрит в лицо этого человека, даже после смерти презрительно улыбающегося. Русский солдат с белыми, как снег, волосами.
Молодой. Может быть, еще моложе его самого. «Зачем он сам разорвал нить такой прекрасной жизни? Ведь он бы мог жить!». Мог бы трудиться на его, Георга, ферме. Иногда Георг разрешал бы этому человеку петь для них с Мартой красивые русские песни. Он бы играл с их детьми… Русские ведь очень любят детей. «Может быть, мы с Мартой разрешили бы ему иметь и своих! Ведь и нашим с Мартой детям нужны будут слуги. Но он выбрал пулю и смерть».
Георг покурил над телом молодого русского и двинулся дальше через чащу леса. Туда, где изредка раздавались выстрелы его товарищей, добивающих сильно обессиливших будущих рабов…
А дальше у Георга были дороги. Были сожженные деревни и города. Были сотни расстрелянных солдат, женщин, стариков и детей. Нет, он стрелял не во всех них! Это не он! Он просто это видел. А сам стрелял лишь когда приказывали. Зачем стрелял? Зачем вообще отправился этими дорогами? Но ведь им с Мартой нужна плодородная земля, а всем тут ее не хватит. Поэтому всех этих русских, украинцев, белорусов, - «Кто еще живет на этой земле? Всех не упомнишь!», - нужно оставить ровно столько, сколько нужно, чтобы обеспечить им, хозяевам этой земли, жизнь.
Он шел вперед, всегда присматриваясь к земле. Он щупал ее и с пониманием специалиста разминал пальцами. Он пробовал на жирность новгородскую, ленинградскую, харьковскую, сталинградскую землю.
Но все чаше во сне и на длинных переходах маршей он видел глубокие глаза того седого русского молодого солдата. Солдат смотрел на него с той же презрительной улыбкой, только глаза его теперь были живые. Русский презирал его. За что? Георг никак не мог этого понять. Он вообще не мог понять этих странных русских - не прыгавших из горящих самолетов, а огненными кометами врезавшихся в их немецкие маршевые колонны. Или взрывающих себя вместе со своими подбитыми танками – в тот самый момент, когда победители-немцы залезали на поверженную броню. Или грудью закрывавших амбразуры пулеметных дотов…
Георг топал выжженной русской земле, пытался понять этого так рано поседевшего русского солдата. И не мог.
Однажды его, обессилевшего от голода и потери крови, русские взяли в плен. И он отбросил подальше в сторону свой карабин с полным магазином патронов. Потрескавшимися губами, шепотом, Георг умолял этих странных, в добротных белых полушубках русских, когда они зашли в промерзший сталинградский подвал. Георг шептал единственное: «Нихт шиссен».
И за спинами этих русских с румяными улыбающимися лицами Георг вдруг увидел лицо молодого солдата – того самого, с черными глазами и седыми-седыми волосами. Пересохшими своими губами солдат шептал: «Я умер свободным!».
Русские не стали стрелять. Они вытащили Георга и его камрадов на белый искрящийся снег, а потом отвезли в госпиталь. В госпитале их, насиловавших, убивавших, сжигавших города и деревни, лечили и выхаживали русские врачи и медсестры. Но больше Георг не видел лица седого солдата. Георг теперь тоже умирал.
Когда Георг умер, и санитары пришли вынести его тело, на его лице они увидели обиду и недоумение. Мертвый немецкий солдат словно спрашивал русских санитаров: «Ну почему я? Ведь я – представитель расы господ. Умирать должны все, кроме нас». Так Георг навеки остался в русской, совсем нежирной уральской земле, этот небольшой клочок могилы стал по-настоящему его.
***
А через много лет веселая новгородская девчонка своими нежными девичьими руками, стоя на коленях, будет выбирать из болотного мха человеческие останки. Тыльной стороной ладони девчонка будет сгонять со лба комаров и мух – чтоб не мешали аккуратно извлекать перебитые осколками голени в нестоптанных солдатских ботинках. И руки, сжимающие ржавый карабин без единого патрона.
А когда бездонными глазницами посмотрит на девчонку черный череп, слезы побегут у нее из голубых, как небо над лесом, глаз. Скатываясь по подбородку, слезы будут падать на темные кости и стекать из пустых глазниц. Со стороны будет казаться, что плачут они вдвоем - живая девчонка и мертвый солдат.
Потом она будет выносить его на себе. Туда, к людям, куда он когда-то не смог выйти из-за перебитых ног. И будут похороны. И будет салют. И будут суровые слезы десятков молодых ребят и девчонок, одетых в простенький застиранный камуфляж. И рядом с ними будет стоять седой молодой солдат. Он – свободный, и они - свободные.
А в далеком Берлине, в модном костюме, с удавкой галстука на шее, заискивающими глазами глядя в зал на лоснящихся от благодушия немецких герров и фрау, будет стоять подросток. Русский парень Коля. Сверкая стеклами дорогих очков, с пренебрежением на него будут смотреть рыбьими глазами немецкие генералы - в такой же почти, как семьдесят пять лет назад, форме. И мысли в их головах будут почти такие же, как и семьдесят пять лет назад. Русский парень Коля, почти ровесник седого солдата, предаст его. Его и еще двадцать семь миллионов душ. Русский парень Коля будет просить прощения за смерть немецких солдат. За смерть тех, кто хотел превратить в раба его деда и кто очень хотел, чтобы и он, Коля, тоже стал рабом.
И Коля стал рабом! Весь мир видел, как Коля стал рабом – под благосклонные улыбки немецких герров и фрау.
Но через несколько часов другие люди, в бескрайней России, начнут оправдывать Колю. Он-де ребенок, объяснять еще не умеет, как следует, и вообще не то имел в виду.
Эти люди не видели плачущую девочку и плачущего ее слезами мертвого Колиного ровесника, выбравшего свободу и навеки оставшегося свободным…
Еще через несколько часов некоторые люди в бескрайней России начнут даже извинятся перед Колей - за других. За тех, кто якобы неправильно понял Колю…
Я тоже решил извиниться. Извиниться за Колиного папу, который воспитал Колю рабом. За Колину маму, которая не научила Колю отвечать за свои поступки и не воспитала своего сына мужчиной. Ведь именно матери, уверен я, воспитывают своих сыновей мужчинами. Отцы же должны быть примерами в этом воспитании. Еще я извинюсь за Колиных учителей, которые научили Колю жалеть захватчиков и предавать своих. Я извинюсь перед Колей за его друзей, здоровых парней, которые стояли у него за спиной в момент Колиной «покаянной» речи. В момент его предательства. Извинюсь за то что, никто из них не дал Коле в морду, сохранив тем самым и его, и свою честь. И, главное, честь миллионов убитых немцами его, Колиных, ровесников.
Коле я желаю одного: пусть ему часто будет сниться седой молодой солдат - умерший, но оставшийся свободным. И тогда, может, Коля поймет, что нет ничего дороже свободы.
Прости, Коля, что не отвезли мы тебя в Мясной Бор, в каменоломни Аджимушкая, в сталинградские степи, на Синявинские высоты, в Брестскую крепость. Мы не показали и не рассказали тебе, что творили на твоей земле Гансы, Генрихи, Адольфы, Фрицы, Георги. Мы не показали тебе черные пустые глазницы черепов твоих ровесников, за тебя жизнь отдавших. Прости, Коля! Мало нас, везде не успеваем.
А вы, мамы и папы, подумайте, какие ценности вы и другие дяди и тети через экраны мониторов закладывают в головы ваших детей. Чтоб не пришлось вам самим потом перед чадами великовозрастными извиняться. И чтоб не отвели они вас потом за ручку в концлагерь – самим не мучиться и их от жизни красивой не отвлекать. Чтоб никогда в ваши головы не приходила мысль: «Кого и зачем мы родили?». Сильно подумайте! Времени почти не осталось.
А еще я помолюсь – за Колиного деда, командира пулеметной роты, которому теперь тяжелей всех. Там, высоко. Выше облаков.
Сергей Мачинский (Дорога_домой)
